После спектакля в гостиничный номер набиваются гости. Все хотят общения и общаются. Осаждают мэтра – Алика Мирзаяна. Задают вопросы, Алик солидно отвечает. Мы притихли, молчим, боимся помешать общению. Внезапно входит Смогул – лысый дядя с пузиком, в кожаных лосинах, заправленных в высокие ботинки со шнуровкой, руки в карманах. Все замолкают, пораженные обликом странного персонажа. Смогул обводит всех долгим взглядом следователя, затем обрывает затянувшуюся паузу с оттенком ненависти в голосе: “Ну что ж, да, безобразен… Но мил!”.

     Презентация Ассоциации Российских Бардов в д/к “Мередиан”. Полуторатысячный зал – битком. В зале – цвет КСПшной публики, журналисты. Бомонд, одним словом. Под стать и компания концертантов: первые имена жанра. Пригласили и Смогула. Он выступает – сейчас уж точно не помню, – ну, кажется, после Дулова и перед Егоровым. На сцене резкий круг света у микрофонов, а вокруг площадки полумрак. Ведущий объявляет Сашкин выход, и он появляется из-за кулис, ступая осторожно, на ощупь – ведь в полумраке полуслепому Смогулу ничего не видно. Смогул медленно движется к кругу света, а зал завороженно следит за ним, как за канатоходцем. Вот он уже у микрофона, еще шаг, - и тут Смогул спотыкается о провод, толкает микрофон... Затем все же ловит равновесие. Шепотом себе под нос – однако через микрофон на весь зал: “И-эх! Б-блядь слепая!”.

     Смогул почему-то ненавидел сдавать белье в поездах проводникам. Все уже ждали этого забавного момента.
     Утром в дальнем конце вагона раздается зычный голос проводницы: “Сдавайте белье! Щас туалет закрою!”. Смогул с яростью в бегающем взгляде бросается ко мне: “Ну почему я должен сам собирать белье?! Это же прямая обязанность этих скотов!”. “Саша, Саша! – успокаиваю я его для виду. – Ну что ты мне об этом говоришь, обращайся по адресу”.
     Смогул обиженно замыкается. Время идет неумолимо. Все молчат. И тут открывается купе: “Вам что особое приглашение надо!”.
     Смогул, от ярости уже покрасневший к тому моменту, как помидор, с капельками пота на лысине, взрывается: “Почему?! Вы сами должны!! Я вас научу!!!”.
     Опешившая проводница отскакивает к выходу: “Так ведь везде так… всегда… У нас ведь, знаете график какой…”.
     “Я те дам, “график”! – вскакивает Смогул. – Падла ленинская!”.
     Проводница выпрыгивает в ужасе в коридор. Вслед отступающему врагу несется из купе голос торжествующего Смогула: “Тварь коммунистическая!!”.

     Приехали мы со Смогулом и Сашей Беловым, нашим администратором, в подмосковный городок Деденево петь на новогоднем празднике в местном дворце культуры. Там произошел случай, иллюстрирующий сверхчеловеческие возможности Смогула по установлению эмоционального контакта с любым персонажем нашей трудной жизни. Год, этак 89-й…

     Было часов 8 вечера, до елки еще далеко, и персонал д/к собрался поужинать в буфете. У двери буфета собралось человек двадцать – электрики, рабочие сцены, тетки из отдела кадров. И мы. Дверь в буфет закрыта, хотя по расписанию он должен как раз работать. Из-за двери доносится грохот кастрюль и другой посуды. Кто-то предлагает постучать. Однако буфетом заведует такая свирепая баба, что никто из персонала д/к не решается на рискованный шаг. Пауза затягивается. И вот, не выдержав, к двери подходит группка из четырех работяг – мужиков во главе со здоровенным дядькой лет 50-ти. Здоровяк робко стучит: “Клава, Клава, пусти на минутку! Мы только кефирчику с булочками…”.

     Дверь резко распахивается, на пороге возникает разъяренная Клава – красномордая баба в три обхвата в белом переднике и колпаке – в общем, классическая советская буфетчица.

- Чево орешь! Чево стучишь! Ежели я тя пущу, так кастрюлю с компотом на голову одену! Стукни еще раз, попробуй!

     Дверь захлопывается. Помявшись еще с полминуты, люди расходятся в разные стороны. Я тяну Смогула за локоть: “Пойдем, пойдем от греха. Персонал и тот разошелся!”. “Погоди минутку”, - тихо говорит Смогул и, шмыгая носом, ныряет в буфет. Я в ужасе стою у двери, ожидая услышать гром небесный. Готовлюсь броситься на выручку погибающему другу. Однако, тихо. Открывается дверь, из-за нее выскальзывает хитрый Смогул:

- Велели приходить через пятнадцать минут…

- А зачем?

- Увидишь…

     Пятнадцать минут тянулись для меня целую вечность – так любопытно мне было знать, чем все кончится. В назначенный срок мы втроем явились к заветной двери, и Смогул постучал условным стуком. Дверь открылась, и мы оказались в Клавином буфете. Горел яркий свет. Все столы, кроме двух, были сдвинуты к стенам. Посреди буфета стоял сдвоенный стол, накрытый крахмальной скатертью, а на нем… Три бутылки шампанского, три водки, газированная вода, ваза с фруктами, горы колбасной нарезки, жареное мясо… За столом сидела Клава с двумя подругами, похожими на нее, как сестры, и местный милиционер. Все улыбались…
     Что было дальше – не важно. Лишь наутро я спросил Смогула: “Сань, что ты ей сказал?”. Посмотрел Смогул как-то сквозь меня и ничего не ответил.

     Отъезд из Харькова в тот раз проходил также в духе гастролей. Бестолковые администраторы мало того, что взяли билеты на самый хреновый, медленный и грязный поезд, в плацкартном вагоне, так еще как-то умудрились купить билеты на уже проданные места. Вместе с нами на наших же полках была прописана женская команда по водному поло. Смогул метался, как тигр в клетке.

- Вот, слава Богу, хоть с бабами на полках до Москвы полежать придется! И то странно, что не к пидорасам подселили!

     И вдруг, дойдя до высшей точки отчаяния, он бросил вязаную шапочку об пол и, протягивая руки к начальнице пловчих, вскричал:

- Возьмите меня к себе в команду, заберите меня от н и х ! Усыновите, наконец!

     Вагон грохнул хохотом.

- А что, - зло огрызнулся Смогул. - У меня и пенсия хорошая!

     А вот наша поездка в Молдавию весной 89 года запомнилась нам как райский сон на всю оставшуюся жизнь. И это несмотря на пакостные политические события, распри, раздиравшие уже тогда Молдавию. Еще не началась Приднестровская война, но уличные беспорядки становились нормой. Нас поселили в гостинице ЦК компартии Молдавии. Весенний Кишинев, цветущие сады, черешня, домашнее вино в молочных бидонах, - что еще надо бедным гастрольным артистам? С 89 года наступила полоса расцвета “Первого Круга”, продолжавшаяся года до 93-го. Тогда многое удавалось: на счету накопились какие-то деньги, мы купили звуковой комплект, театральный свет, собирались приобрести автобус, получали невиданные (для простых советских бардов) зарплаты… Как-то мы гуляли с мудрым Бережковым по цветущему Кишиневу, в карманах хрустели честно заработанные зеленые полтинники с Лениным – штук по шесть, по восемь у каждого (обед в ресторане с вином стоил рублей по семь с носа), и вдруг Бережков останавливается и задумчиво так говорит:

- Нет, все-таки как хорошо! Даже не по себе становится. Ведь все хорошее кончается. И это тоже кончится и, скорее всего, плохо. Но зато теперь, если нас будут пытать в КГБ или расстреливать, мы уже не сможем сказать, что страдаем ни за что…

Я опешил от такого необычно длинного для Бережкова монолога и спросил:

- Господи, Вова, а за что же?

Да вот за это, - обвел Бережков рукой вокруг. – За все надо платить…

     Концерт в городе Бельцы вышел совсем нестандартным. В других городах нас прекрасно принимали, залы были битком. Овации, цветы, девушки…
     А в Бельцах мы приехали к запертому дворцу культуры. Видим – что-то не так. Вышел сторож и сказал, что никого нет, ничего не известно, зал открывать некому. Два часа мы пытались понять, что происходит, и разобраться в ситуации. Надвигался миг начала спектакля. Стал подходить народ с билетами. Много народу. Мы распсиховались – срывается два великолепных спектакля! Мы уже нашли кой-кого из персонала, подружились с ними, а наш администратор успел выпить с электриком и дать ему денег немножко. Картина постепенно прояснилась: в Бельцы в горком партии пришел на нас донос и рекомендация сорвать концерты. Партию в тот момент еще побаивались, но уже активно ненавидели, и персонал был за нас. “Ах, так, - сказали мы, - давайте сюда на улицу кабель!”.

     И мы поставили свою аппаратуру – благо у нас она уже была с собой – прямо на ступеньках д/к. Сперва пришли на наш уличный концерт обилеченные граждане, а затем сбежалось вообще полгорода.. Уж тут то мы оттянулись в полный рост и по адресу партии, и правительства, и… Толпа ревела.

     В общем, ночевали мы не в гостинице – нас разобрали ночевать горожане и горожанки по домам. А на следующий день д/к был открыт.

     Администрация д/к полюбила нас и все нам рассказала. Оказалось, что донос написала какая-то гастрольная труппа из Петрозаводска, которая должна была работать в Бельцах вслед за нами. Они побоялись (и правильно!), что мы заберем себе их публику и решили нас кинуть таким традиционным способом. Мол, приехали какие-то выскочки с антисоветскими программами…

Ну, а конец истории вы знаете.

     Молдавские гастроли закончились на берегу Днестровского лимана. Пару дней здесь царили балдеж и расслабуха: к черешне, вину, молдавским девушкам добавилось еще теплое молдавское мелководье. И вот бултыхаются как-то перед обедом в лимане Бережков с Анпиловым, лениво так переворачиваются с бочка на бочок. А кружечку с винцом Андрюша из рук не выпускает, аккуратно держит (Бережков тогда не пил). Кончится винцо, он опять к берегу подплывет, из бидона зачерпнет – и горстку черешни из решета… И вдруг показывается на берегу наш администратор – Зубрилин Володя, с дипломатом в руках и кричит ласково так:

- Ребята! Ребята, плывите скорее сюда! Я вам зарплатку принес!

А сам по дипломату ручкой похлопывает.

     Плывут Анпилов с Бережковым к Зубрилину, и тут Бережков Андрюше возьми, да скажи:

- А ведь это наша р а б о т а , Андрюша…

     Мы с Бережковым, приезжая в другие города, проходили десятки часов в марафонских путешествиях по улицам, базарам и задворкам. Остальная первокруговская братва нас не понимала и, по-моему, тихо презирала за то, что мы, вместо аристократического утреннего сна до обеда выскакиваем в десять часов на улицу, как на работу, и как раз часам к четырем только возвращаемся домой. Однажды утром Бережков, все время пытавшийся расшевелить для познавательной жизни остальных первокруговцев, застал в номере Андрея Анпилова, который почему-то не спал в десять часов. Не помню уж, зачем Володя заглянул к Андрюше перед выходом на марш-бросок, однако, тихонько отворив дверь номера, он увидел заспанного Анпилова, стоящего в кальсонах посреди комнаты. Бережков обрадовался и начал вкрадчивым, медоточивым голосом: “Ах, как славно, Андрюша, что ты уже не спишь! А мы вот с Капгерочком собрались по городу пробежаться. Смотри, какое чудесное утро, как искрится солнце на снегу! Пойдем с нами погуляем, кофейку попьем. Здесь и галерея живописи отменная…”.
     Андрюша, лохматый со сна, как Карл Маркс, стоял у кровати и тяжелым взглядом смотрел на Бережкова, сопя и пытаясь понять, чего тот от него хочет.
     Затем, тяжело бухнувшись на кровать, он забормотал: “Да, да, сейчас, я соберусь…”.
     Затем, отбрасывая ногами тапочки: “Умоюсь!..”.
     Затем, заворачиваясь с головой в одеяло: “И пойдем гулять…”.
     Затем из одеяла захрапело.

     В Душанбе мы вывозили свои программы дважды. Первый раз в ходе двухмесячного турне по городам Эстонии, Питерской губернии, затем Узбекистана и Таджикистана. Потом, заскочив на три дня в Москву поцеловать детей и жен, еще на две недели на Владимирщину.
     Ташкентские концерты проходили вяло. Организаторы арендовали огромный тысячный зал на задворках города, куда доехать можно было только на велосипеде. Зал наполнялся едва на треть, а то и на четверть. Сборы с трудом перекрывали аренду. Мы заскучали, зачастили на базары, пытаясь забыться от тоски за куском мирзачульской дыни.
     Вот почему с замиранием сердца спускались мы по трапу самолета в аэропорту Душанбе: как то встретит нас столица Таджикистана? Второго провала нам не пережить! В волнении вглядывались мы в темноту южной ночи, пытаясь разглядеть летное поле и очертания вокзала с неоновой надписью “Душанбе”. Вдруг мы увидели, что к трапу по полю бегут какие-то люди, человек пять. Бегут нам на встречу. Подбегают совсем близко: мужчины, женщины. Вдруг одна женщина бросается Кочеткову на шею: “Кочеток, милый, ребята дорогие, приехали, ура, мы вас так ждали!!”.
     Нас, совершенно опешивших, схватили в охапку и почти на руках понесли к машинам, роняя на поле цветы из букетов. Так начались гастроли в Душанбе.

     Первая и вторая поездка в Душанбе слились в моей памяти в единое целое. Первый раз мы были там в 89-м году, а второй, по-моему, в 91-м. Надо у Мишки будет уточнить. Ну да это не юридический документ, а всего лишь эмоциональный коллаж из картинок памяти: как запомнилось, так и излагается, и нечего придираться! Сии записки не для прокуратуры же сочиняются, в конце-то концов!

     Итак, жили мы в Душанбе в гостинице ЦК КП Таджикистана. Скромное кирпичное здание, утопающее в зелени платанов и воркотне горлиц. Администрация гостиницы очень беспокоилась, не напугают ли московские артисты постояльцев, привыкших к тишине и покою. Тем более, что как раз в эти дни там проходил семинар секретарей обкомов партии. А тут – богема! Однако наши хозяева заметили, что мы не какие-нибудь рок-бандерлоги или эстрадные отморозки, а все, как один, суть чинные московские барды, поэты и литераторы… Слыхали, к примеру, про Окуджаву?

     К гостинице мы подъехали к часу ночи. После концерта и обильного фуршета мы были очень веселые и общительные. Смогул в кожаных штанах – подарок Малежика! – пружинистым шагом кружил по фойе, делая вид, что оглядывает интерьер.

- Да-а, ничего обстановочка, будет, где развернуться! – многообещающе проскрипел он, потягивая воздух носом.

     Дежурная, тихая запуганная таджичка неопределенного возраста, пряталась за стеклянным окошком, не зная чего ожидать. Для начала мы прописались и ушли по номерам отмечать первый аншлаговый концерт и прописку в гостинице.
     Уже часам к двум веселье дошло до той стадии, когда Смогул идет в ночь за новой порцией водки (это у него мания такая, покупать ночью водку с рук), а весь остальной коллектив театра стройным, могучим хором поет: “Мы долго-долго Васю не видали,/ но вот сегодня свидеться пришлось,/ а он ведет, ведет “Товарищ Сталин”,/ самый лучший в мире паровоз!”.
     По дороге за водкой, увидев в фойе телефон-автомат, Смогул решил, что теперь самый лучший момент позвонить жене – Люсе. Он бросился к окошку, за которым пряталась дежурная таджичка.

- Слушай, девочка моя, - забормотал Сашка, - дай мне монет для автомата, я Люсе буду звонить!

     Таджичка перепугалась до смерти, по-видимому, не понимая, чего от нее хочет странный тип в толстенных очках, с блуждающим взглядом.
     Смогул минут пять объяснял бестолковой бабе, что ему нужно, перемежая русский, немецкий и мусульманский мат, распаляясь по ходу одностороннего диалога все более и более. Наконец Гюльчатай поняла, что от нее требуют, и, напрягая все познания в русском языке, взмолилась, чтобы Смогул шел спать, не шумел; она уверяла, что монет у нее нет, секретари спят и не дай Бог их разбудить, и под конец привела роковой аргумент: я, мол, сижу здесь, не зная ни дня, ни ночи, за 90 рэ в месяц.
     Смогул мгновенно взбеленился. Он истолковал это по-своему, то есть оригинально:

- Ах, тебе денег мало! Ты хочешь, чтобы я тебе добавил?! Я те щас добавлю!

     Мы сидели в номере нашего администратора Володи Зубрилина, допевая последний куплет про Васю-машиниста, когда в комнату влетел заполошный Смогул.

- Зубрилин! – воскликнул Смогул с порога, дико озираясь. – Зубрилин! У тебя есть мелочь для автомата? Есть, я знаю. В полиэтиленовом мешке. Дай пару горстей!

- Зачем тебе так много монет? – спросил Володя настороженно, так как по Смогулу было ясно видно, что он в бешенстве, но пытается это скрыть и притворяется невинно-благостным и тихим. – Вот, изволь, я дам тебе десять… ну, пусть двадцать… - Володя опрометчиво достал мешок с пятнашками. – Тут всем должно хватить…
     Смогул подлетел к мешку и мгновенно засунул в него обе руки, и, ухватив мелочи, сколько смог, бросился по коридору, звеня рассыпающимися монетами. Мы – за ним!
     В фойе Смогул подлетел к таджичкиному окошку.

- Так тебе денег надо было? – взревел он. – На! Получай! – обе пригоршни мелочи полетели в окошко одна за другой.

     Мы бросились усмирять своего друга, но он ловким змеиным приемом вывернулся из наших нетвердых рук и ринулся вон, в черную душанбинскую ночь. На циферблате стрелки показывали половину третьего.

     Когда Смогул ринулся во мрак за догоном, мы остановились в нерешительности и стали совещаться, что делать дальше. Попробовали выйти за порог гостиницы, чтобы позвать нашего друга. За порогом простиралась чернильная тьма, ветер веял тяжким, жарким духом Азии. Все как будто говорило: ну идите, идите за Смогулом, увидите, что с вами будет…
     Мы потоптались у входа, покричали робкими голосами: “Смогу-ул! Са-аша! Вернись!”. Ночь ответила странными шепотами.
     Надо сказать, что к этому моменту мой спиртовой разогрев как раз дошел до стадии отказа от анализа событий, и я, вместо того, чтобы благоразумно втянуться вместе со всей труппой театра в уютное нутро гостиницы, незаметно шмыгнул за ближайший куст и, выждав, пока московские барды поднимутся на этаж, бросился искать Смогула в направлении его гипотетической отлучки.

Видимо, я был слишком сильно пьян, так как дальнейшее помню фрагментарно.

     Вокруг было абсолютно черно, и мне казалось, что я бежал очень быстро. Просто летел, как птица. По дороге я спотыкался о кочки, проваливался в невидимые арыки, продирался через цепкие колючки кустов, которые, как злая нежить, пытались схватить меня и утащить в черные подземелья шайтанова царства.
     “Ай, Сана-Сана!”, - звучал в моей голове заунывный хит таджикского ансамбля “Навруз”. Эта гортанная песенка в дни описываемых событий гремела на каждом углу, в каждой чайхане Душанбе. Поэтому, наверное, это было последнее, что осталось в моей голове.

     Следующее, что я помню – была серая бетонная камера со столом посередине. Помню, я стою, как Незнайка, держа руки в карманах штанов, и качаюсь, словно на ветру. Вокруг столпились черноволосые душанбинские милиционеры. Камера освещается настольной лампой.

- Ты кто? – спрашивает один из них.

     Я стою, и изо всех сил напрягаюсь в попытке сообразить, что сказать. Я пытаюсь вспомнить свое имя или что-нибудь в этом роде и с ужасом понимаю, что ответить на вопрос я ничего не могу.

- Ты что здесь делаешь? – кричит другой из света настольной лампы.

     Тут меня осеняет:

- Я – пою! – выдавливаю я из себя, глупо улыбаясь.

- Что – “пою” – ты что, певец?

- Да, певец. Из Москвы! – вспоминаю я.

     Милиционеры начинают смеяться.

- Ну так спой что-нибудь!

     На мгновенье я обрадовался: уж что-что, а спеть-то я могу. Тут уж они убедятся, что я – это я. Я набираю воздуха в рот и опять с ужасом понимаю, что не помню ни одной строчки из песен. Ни-че-го!

- Ну, давай же, пой, пой, - подначивают милиционеры.

     Окончательно припертый к стенке, я запеваю помимо своей воли: “Ай, Сана, Сана-а-а!” – при этом так по-таджикски делаю ручками.

     Милиционеры падают вокруг меня, согнувшись пополам от хохота.

     Таджикские милиционеры не причинили мне зла. Напротив, они причинили мне добро, так как, если верить их словам, они нашли меня лежащим в арыке в глухом закоулке Душанбе.
     В общем, очнулся я утром на бетонном полу серой камеры с зарешеченным окном. Проснулся я от холода и, сами понимаете, еще от чего. Догадываюсь, что вид мой был жалок и отвратителен. Напротив, в другом углу я увидел огромную кучу брезента. Что-то пугающее было в облике этой кучи. Полчаса я сидел в непонятках, поглядывая на кучу, как вдруг она зашевелилась, заохала и обернулась огромным черным мужиком в брезентовой робе, небритым и нечесаным. Такими изображают ифритов в детских книжках и мультфильмах про Али-Бабу. Душа ушла у меня в пятки, я затряс головой и попытался стать невидимым. Больше никого в камере не было.
     А ифрит на меня и не смотрел. Ему было еще хуже, чем мне. Его, по-видимому, сильно побили, несмотря на трехметровый рост и двухсоткилограммовый вес, и он сидел с закрытыми глазами, ворочался и охал. Мне его даже чуть жалко стало. Морда у него была в крови.

     Еще через полчаса железная дверь заскрежетала, зачихала и отворилась. Вошел разбитной милиционер, курчавый, в фуражке на носу и с резиновой палкой в руках.

- Виходи строитса, бандыты! – лихо скомандовал он.

     Мы потянулись из камеры понуро и боязливо. Оказалось, что камер несколько, и задержанных выползло в коридор десятка полтора. Мы стали шеренгой. Три милиционера переминались перед нами, играя палками.
     В коридор влетел стройный черноволосый парень, тоненький, блестящий, в сером костюме-тройке. Ну Беня Крик, да и только!

- Всем назвать свое имя и за что задержаны.

     Мы поочередно представились. Я попробовал было, прикольнувшись, отдать честь странному начальнику, за что мгновенно получил легкий, но чувствительный удар палкой по плечу: стоять скромнее!

- Этого мне, остальных как обычно! – крикнул парень в тройке и потащил меня на улицу в свой автомобиль. Мы сели в машину ни слова не говоря и пронеслись по улицам с дикой скоростью. По дороге парень заговорил:

- Ну кто так делает! Ну кто так себя ведет в чужом городе? Ты знаешь, что могло бы быть с тобой, если бы мои джигиты тебя не подобрали?

- Ну что, - говорю, - ну, убили бы…

- Вах! “Убили бы!”. Ты бы молил Аллаха, чтобы тебя убили! Не будем об этом. Тебе надо в гостиницу. В пять часов уже спектакль. Быстро приводи себя в порядок.

     Подлетев к нашей гостинице, он за локоть вытащил меня из машины и бегом потащил в мой номер. В номере уселся по-хозяйски в кресло нога на ногу (в черных лакированных туфлях):

- Ну, плати штраф, что смотришь? Порядок нарушал? В общественном месте нетрезвый лежал?

- Ск-к-олько? – спросил я, ожидая услышать пугающую цифру.

- Двадцать пять дашь?

     “Уф-ф-ф!” – подумал я про себя. В это время мы неплохо зарабатывали, и четвертак был приемлемой ценой. Вот только денег в карманах я не нашел. Я бросился к Наде Сосновской в номер. Пришлось разбудить ее, хоть времени было 11 часов. Но куда деваться!

     Надя открыла дверь и уставилась на меня, как на покойника:

- Ой! И ты живой!

- Потом, потом, Надя! Я все объясню! Дай срочно четвертак взаймы – мент в номере ждет.

- На, пожалуйста. Но имей в виду, вечером мы вам со Смогулом головомойку устроим. После спектаклей, конечно.

     Я примчался в номер и сунул деньги своему незваному гостю, не чая, когда же он свалит наконец.

- Квитанцию выписывать? – посмотрел он на меня сверлящим взглядом.

- Дык… это… как тут у вас принято…

- И-и-эх! Москва! Да как же можно без квитанции! – и он вынул из кармана замызганный блокнотик в клеточку. Что-то накорябал на желтом листике, вырвал его и отдал мне. Пока я пялился в бумажку, чтобы разобрать хотя бы одну букву, его и след простыл.

     А я так ничего и не разобрал.

     Утром следующего дня мы завтракали в гостиничной столовой, обсуждая вперемежку ход спектаклей, сплетни, легенды о наших ночных подвигах, растущие, как лавина, а также свежую новость о приказе начальства выбросить нас из гостиницы ЦК немедленно и отправить письмо-жалобу на группу гастролеров-хулиганов в Москву. Мы возмущались, конечно, гостиничным беспределом, но как-то вяло, неубедительно. Съезжать нам не хотелось: во-первых, гостиница была хороша; во-вторых, ехать нам было некуда; в третьих, очень уж не хотелось подводить наших гостеприимных хозяев. Однако оправдательных аргументов у нас было мало, а гостиничная легенда гласила следующее.
     Смогул-таки вернулся назад. С водкой! Часам к пяти утра. И начал ломиться сначала в номера к своим:

- Андрюша! Вставай! (Бум-бум-бум!) Я водки принес! Иди, выпьем… Э-э-эх!

- Алик! (Бум-бум-бум!) Да проснитесь же вы! Ну, лежбище котиков. (Бум-бум-бум!) Я выпить хочу!

- Надя! На-а-денька! Водочки хочешь?

     Ну, тут он не на тех напал. Все – закаленные бойцы, дрыхли без задних ног.
     Тогда Смогул пошел колотится во все номера подряд, поднимая пугливых секретарей с постели меткими инвективами. Секретари не выходили на вызов Смогула, а лишь крепче запирали двери на обороты и придвигали стулья спинками к ручкам. Им к восьми часам надо было идти на занятия, и там спиртного ни-ни! Чтоб и не пахло.
     Говорят, что спускаясь по лестнице в фойе к выходу, секретари проходили мимо сутулой фигуры отчаявшегося человека, который сидел на ступеньке под телефоном-автоматом и укоризненно говорил в трубку:

- Люся. Люся! Ну что же ты, Люся. Это я, я из Душанбе тебе звоню. Ну, хочешь, я щас к тебе приеду?

А оборванный провод трубки болтался у сутулого человека под мышкой.

     Гастроли в Сочи в 90-м году были организованы и профинансированы одной кампанией как целевое мероприятие: в Сочи мы должны были снять для англичан фильм о новых веяниях в музыкальной жизни СССР. Кроме “Первого Круга” “новыми веяниями” были зачислены трио “Экспрессия” Бориса Моисеева, Александр Розенбаум, почему-то Алла Пугачева и еще ряд не помню каких имен. Нам сказали: живем в люксах, пьем-едим от пуза, транспорт – хай-класс, с 12 до 4 съемки, вечером делайте, что хотите.
     Мы подумали, и согласились. Решили к съемкам добавить вечерние концерты в зале филармонии, а также выезды в организации по 2-3 человека. Это уже для заработка. За съемки не платили. Ну и что же? Поди фигово десять дней задарма греть пузо в Сочи, жить в “Жемчужине”, “Приморской” и “Дагомысе” на всем готовом. А зарплату и сами заработаем.
     На этих гастролях (в конце мая) произошел ряд случаев из серии “хотите верьте, хотите нет”. Однако, собравшись с духом, расскажу о них, следуя генеральному принципу – “все как помню”.

     Директорствовала тогда у нас Марианна Брик – замечательно энергичная женщина, подобравшая “Первый Круг”, может быть, из человеколюбия, может, из товарищеских чувств – не знаю. Организационные дела у нас были швах, дошло дело до того, что директором назначили было меня, как единственного более или менее вменяемого члена. Однако тут появилась Марианна, я с облегчением передал ей печать и бумажки, и она, с места в карьер, закрутила Сочинскую авантюру. Однако меня упросили остаться зам. директора по финансовой части. Мне всучили капроновую авоську с казной наших гастролей – это, по-моему, тысяч двенадцать полновесных советских рублей. С Лениным. Там было все: деньги на проезд, проживание, суточные, транспортные и т.д. Я выдавал и записывал расход.
     Сами понимаете, жизнь в Сочи представляла карусель событий: съемки, совещания, общение с киношниками, прессой и властями, а также концерты, пляж, пивная с шашлыком и вечерние тусовки по номерам.
     Пугачева, естественно, не приехала, и я двое суток прожил в ее роскошном двухэтажном номере в “Дагомысе”. На разгоне было два двухсотых “Мерса”, одна “Чайка”, автобусы и пара “Волг”.
     Однако вечером для выезда на концерты такси мы заказывали себе сами и платили из моей авоськи. В общем, голова уже на третий день от жизни такой пошла кругом.

Вот тут и началось.

     Шел день шестой. Точнее был уже вечер. И вечер тот переходил уж в ночь.
     Мы с Мирзаяном вернулись с планового выездного концерта из какого-то НИИ. Такси привезло нас к Филармонии. Я рассчитался с водилой, и мы начали “по разделениям” выгружаться из машины. Гитары, сумки с барахлом, затем сами. Первым Алик, потом я. Помню, шофер попался симпатичный, и я все раскланивался, никак не мог прервать любезное прощание с ним. Алик понукал меня: давай, мол, живей, полдвенадцатого уже.
     Наконец расстались. Двери машины – хлоп! хлоп! Тачка поехала. И тут до меня дошло.

- Алик, па-а-адержи! – пихнул я ему, и так обвешенному, как елка, свою гитару и сумку.

     Алик, опешив от вида моей перекошенной рожи, схватил в охапку мое барахло, лишь выдавив из себя: “Что такое?”.

- Авоська! – крикнул я, и бросился вслед за удаляющейся в сочинскую ночь машиной. Алик, по-видимому, ничего не понял.
     Выбежав из области филармонического освещения, я сразу оказался в кромешной темноте. Лишь два красных огонька влекли меня вперед, однако расстояние меж ними неумолимо сокращалось. “Эй! Эй!”, - сдавленно кричал я в отчаянии вслед исчезающему симпатичному шоферу. Проклятое чувство собственного достоинства не давало мне громко гаркнуть на всю улицу.
     Такая паника охватила все мое существо, что я почему-то не понял сразу, что бегом машину мне не догнать. Осознание этого медленно доходило до меня, но я еще по инерции продолжал бежать за призрачными красными огоньками. Представляю себе, каким диким взглядом провожал Алик мои сверкающие во мраке пятки.
     Через минуту или две я остановился в отчаянии. Огоньки почти растаяли, вокруг была непроглядная ночь, я озирался, совершенно потеряв ощущение реальности.
     Вдруг, о чудо! – огоньки повернули налево, стали желтыми и поехали мне навстречу и немного вверх. Это дорога, загнувшись петлей серпантина, уводила машину на склон горы – ко мне, но одним зигзагом выше. Я решил, что это мой шанс, и бросился вверх по склону наперерез “Волге”.

     В темноте ни черта не было видно, но склон оказался ужасной западней: он весь порос колючими кустами и жесткой травой по пояс, весь был завален булыжниками разных модификаций. Продираясь сквозь этот ад, как сталкер, я выпученными глазами следил только за желтыми огнями, ехавшими где-то по небу мне навстречу.

     “Эй! Эй!”, - опять завопил я, выскакивая на шоссе весь в репьях, глине и крови. Машина проехала в десяти метрах перед моим носом и опять удалилась во тьму. Не знаю, видел ли меня мой любезный шофер, но если б и видел, то, естественно, не остановился бы на знаки безумного оборванного существа, выскочившего из придорожных кустов на ночном тракте. Узнать он меня конечно не мог.

     Постояв секунды три в отчаянии, я поплелся по ночному шоссе вслед за машиной – бежать больше я не мог – и через неопределенное время оказался перед воротами таксопарка. На проходной я попытался растолковать ситуацию, умолчав лишь о содержимом авоськи.

- Так вы актеры из Москвы? – спросил меня диспетчер. – Наш парк заказы организаций не обслуживает. Это вам надо идти во второй парк – улица Замухрышкина, 47. Однако пешком это долго – другой конец города – а транспорт уже не ходит. Так что ждите утра, дорогуша.

     В угнетенном состоянии тела и духа поплелся я в обратный путь, радуясь хоть тому, что дорога моя идет только под гору. Через час, а может через полтора, колотился я в стеклянные двери “Приморской”. Швейцар сначала что-то говорил мне, беззвучно разевая рот, видимо не хотел пускать подозрительного оборвыша внутрь. Но я что-то возражал – вроде бы также беззвучно, но убедительно, ибо через десять минут я уже открывал дверь номера нашего администратора. Все происходило, как под водой. Десять тысяч уехали с концами. Виноват был только я. Все.
     Ребята не спали. Все сидели за столом и тихонько, как-то траурно выпивали, ожидая моего возвращения и объяснения, куда и зачем я побежал от филармонии.
     Я вошел, – все взоры обратились на меня. В воздухе повисло напряженное ожидание.

- Ща, ребята, я все объясню, налейте только стакан чего покрепче.

     Кочетков щедрой рукой молча налил стакан “Белого аиста”, я залпом выпил. Все продолжали строго смотреть на меня. Я потупил взор.

- Ну, и куда ты, немецкая рожа, рванул от меня? – прокурорским голосом спросил Мирзаян. – И что я по-твоему, должен был делать, а? Отвечай перед лицом всех твоих товарищей!

- Ну ребята, я щас все объясню… Тут непростое дело, - начал я подбирать слова.

- Какое такое дело? – взвился Кочетков. – По бабам побежал, что ли? Тебя, Капгер, надо психиатру показать. Ночь на дворе, а он… Ну так что случилось? Говори!

     Первая не выдержала Надя:

- Ой, хватит, ребята! Он же и так еле стоит. Шутка не проходит!

- Н-на, балбес! – протянул Смогул мне авоську из-под стола. – Директор хуев!

     Я схватил авоську и влез в нее по уши, пересчитывая купюры. Все было на месте. Шофер сам привез сумку в гостиницу.

      В последних числах мая мы заявились домой. На носу был мой день рождения (едва ли ни юбилей?). Я сзывал гостей и прикидывал расходы. Сочинскую зарплату мы собирались выдавать первокруговцам после подведения баланса гастролей, то есть где-то через недельку. Во избежание эксцессов я запрятал бабки в пресловутой авоське в самый дальний и надежный закуток моей огромной старомосковской квартиры – в детскую комнату, в шкаф с детским бельем – под самые рейтузы и пеленки. Как в банке.
     Надо сказать, что наши с женой дни рождения шли один за другим, день за днем. Прекрасно зная, как выглядит “грустный праздник” в моем исполнении, жена потребовала от меня: “Первый день гуляйте хоть до белой горячки, но к утру, чтобы квартира была свободна, придут мои гости, и мы хотим посидеть впятером-вшестером, тихо, чинно, благородно...”

- Заметано! – легко согласился я.

     Две недели к ряду путешествовали мы по сибирской реке Таз вчетвером: Кочетков, Анпилов, Смогул и я. Был год этак 89-й, на дворе стоял июнь.
     Река Таз протекает на севере Тюменской губернии недалеко от полуострова Ямал и впадает в Ледовитый океан, точнее будет сказать в Карское море. Река малоизвестная, но размеров огромных – полторы тыщи верст длиной и километра два ширины будет. Край – конец географии. Вдоль берегов Таза через полста верст расположены рыболовецкие и оленеводческие “колхозы” несчастных ненцев – а по сути натуральные первобытные стойбища. “Несчастных” – потому что живут они ужасной, на мой взгляд, бытовой жизнью, в голоде и холоде, занимаются промыслом и зимой и летом в нечеловеческих условиях. И всего-то их числом не больше, чем жителей в большом московском доме, так нет, надо было “Софье Власьевне” и этот крохотный народец-доходягу мучить по части выполнения планов, норм выработки, политграмотности и т.п. Пусть бы ловили себе рыбы, сколько им надо для еды и для продажи, да разводили бы оленей по своему усмотрению – лишь бы не вымирали! А их заставляли добывать рыбу и зимой через проруби на сорокаградусном морозе из-под многометрового льда. Даешь план!
     Вот для этого милого диковатого народца мы и пели свои песни посреди чумов, в кругу стариков, взрослых и детей, одетых в оленьи шкуры (впрочем, и в обычные рубашки тоже). А так как стоял полярный день, концерты шли круглосуточно: пройдем от стойбища до стойбища три часа ходу – час поем и на суденышко, дальше поплыли. Экипажу на кораблике было человека четыре да еще администратор Вовка Зубрилин с нами – вот и вся команда. С едой и питьем полный порядок, так как куратор наших гастролей – райком комсомола – по части пожрать да выпить всегда был в первых рядах. А мы-то что, рыжие что ли? Пусть хоть какой-то толк от них будет.

     В одном ненецком поселке подымается на палубу нашей “калоши” местный мужичок – ну экспонат музея этнографии, да и только! В кухлянке, ростом с десятилетнего подростка, стрижен под горшок, глазки хитрющие. А лет ему не понять сколько, видно лишь, что взрослый. Смогул подходит к нему, смотрит сквозь толстые очки пристально и долго, шмыгая носом и покашливая. Но и тот тоже прямо стоит, чуть улыбается вроде.
     Смогул с видом расового превосходства:

- Ну что, Николка, херовато вам тут приходится?

- Да уж, однако, не сладко! – неожиданно вразумительно отвечает ненец, ухмыляясь.

- А что, вот все края сейчас отсоединяться от Союза хотят, так, небось, и вы втихаря под Финляндию откосить собираетесь? А?!

- Э-э-эх! – вздыхает ненец. – Под Канаду бы, однако, лучше!

     В поселках ненцы ждали нас, как манны небесной. Им накануне сообщили, что плывут, мол, певцы из Москвы, и они готовились к нашему приему. Петь, однако, трудно было. Хоть ненцы и настроены были очень положительно, но трудновато было им наши темы переваривать. Старались мы соответствующий репертуар подбирать, чтобы помелодичней песни были, да содержание попрозрачней. Однако туго шли и Окуджава, и Визбор, и Кукин. Слишком уж разительно отличалась ненецкая ментальность от нашей. Когда же в песнях попадались слова “водка”, “портвейн” или “жопа”, все хохотали, однако, от души.

     Отдельная песня – это комплекс анекдотов, связанных с особенностями нрава и характеристических наклонностей “Маленького Гения” нашего жанра, непревзойденного Маэстро Луферова.

     О качествах Вити, как барда, актера, музыканта, режиссера, драматурга и философа говорить я не буду, т.к. люди, мало-мальски близкие к жанру, прекрасно понимают масштаб этой фигуры в русском городском романсе. А тем, кто не в курсе – вкратце не объяснить. Скажу только, что размах творческого мышления Виктора придавал деятельности “Первого Круга” особую дерзость, всеохватность и неожиданность в решении сценических задач. Одно лишь присутствие Луферова в коллективе театра создавало атмосферу поиска формы, часто на грани авантюры. Мы благодарны судьбе за то, что Витя стал одним из наших собратьев по первокруговской эпопее.
     Но всем известно, что гениальные люди отличаются известной, м-м-м… чудаковатостью – чем гениальней, тем чуднее. Можете судить о степени таланта Луферова по тому, каким чудилой был он.

     Совсем молодой Кочетков, лет двадцати пяти от роду, познакомился с Луферовым. Характерами сошлись сразу. Сразу же сочинили несколько грандиозных проектов. Надо воплощать!
     Договорились об очередной минутной встрече на станции метро “Белорусская”. Только бумаги из рук в руки передать – и все.

     Кочетков говорит:

- Давай-ка, Витя, встретимся в шесть часов, а то уже в семь у меня в Зуевке концерт начинается, так я у тебя бумажки заберу, минут за 10 до д/к добегу, микрофоны настрою, к семи как раз поспею.

- Хорошо! Отлично! Мне тоже удобно, мне к семи надо в райисполком, я на кольцевую тут же пересяду, и все путем.

     Приезжает Кочетков в условленное место к назначенному часу. Нет Луферова. 18.15 – нет. В 18.30 занервничал Миша, на часы поглядывает, – ну нет, как нет! Уже бежать надо, а Луферова – нет! А уйти и неудобно – все же гений опаздывает! – и глупо кажется – вот-вот придет же ведь. А его все нет. В 18.50 не выдержал Кочетков, помчался на свой концерт, опоздал с началом, скомкал первое отделение – нервы не железные же! Потом все ж собрался ко второму отделению, совладал с залом, долго еще на “бис” пел. Поздно концерт закончился.
     Только с чувством досады опускался Кочетков на эскалаторе в метро: не встретил он Луферова, опять встречаться придется. А вдруг случилась беда какая с ним?
     Идет Кочетков по платформе к поезду задумавшись крепко. Вдруг какой-то низенький мужичок с разбегу прямо ему в живот врезается:

- Молодец, что ты меня дождался! – вскричал запыхавшийся Луферов.

     Улетали мы как-то раз на гастроли в Воркуту. На дворе зима, самолет утречком, где-то часов в 11.00 вылетает. Волнительно, конечно, было: как-то наша аристократическая компашка в такую рань у трапа самолета окажется? А опоздать на рейс вдесятером с кучей барахла, реквизита, инструментов и аппаратуры было, сами понимаете, как стремно. И ведь вся толпа могла влететь из-за какого-нибудь одного урода!
     Ну, администраторы наши всех в 8 утра для подстраховки обзвонили. Мы с Кочетковым, как самые ответственные члены, тоже проконтролировали вопрос. Глядим, к началу регистрации все собрались, кроме Надюши и, естественно, Вити. Стоим, волнуемся, двигаемся в очереди потихоньку, регистрация идет.
     Смотрим, Надя подъезжает – ну, слава Богу! Один Витя остался.

     Когда к стойкам подошли, совсем угрюмо у всех на душе сделалось: ну, пусть тридцать минут еще после регистрации в запасе есть, а дальше что делать? Без гения лететь? А в Воркуте спектакле ждут, тыщи уже в дело вложены.
     Вдруг где-то под самым небом – “кх-кх-кхх” – задребезжало что-то, и звучит такой гнусавый, неизвестно из какого места, голос: “Рейс номер три-три-два-два-три-два-два по маршруту Москва-Воркута задерживается отправлением на один час. По техническим причинам”. Вздох облегчения прокатился по нашим рядам: как будто специально для нашего чудилы судьба подарила целый час времени на подстраховку. Успокоились мы, прохаживаемся мимо киосков, ждем посадки, пивко попиваем. Луферова нет.
     Время, подлое, быстро идет. Луферова нет. Час прошел. Все цензурные определения маэстро уже были нами исчерпаны, а перейти на достойную лексику нам мешало Надино присутствие. Объявили посадку. Луферова нет. Долго тянется посадка в лайнер, но и ей приходит конец. Ну нет Луферова!
     Делать нечего, решились мы с Зубрилиным пойти к дежурному администратору аэропорта, чтобы заговорить ему как-нибудь зубы и отсрочить момент позора хоть на четверть часа. Вдруг видим, какой-то низенький мужичок с разбегу прямо нам в живот врезается:

- Как? А вы еще не улетели?

     Ну, тут уж мы забыли, конечно, про Надино присутствие и говорим Виктору:

- Ах ты такой-сякой Гений немазаный-сухой! Что же ты, мол, Виктор, по батюшке тебя Архипович, с нами делаешь? Знаешь ли ты, счастье твое и наше, что рейс на час задержали, а то б бегал ты тут без нас по вокзалу один, как подлинное чудило?

- Как! – кричит Луферов, - Задержали? На целый час? Тьфу ты, ч-черт! Знал бы, еще б побриться успел!

     И на что только человек в жизни рассчитывает?

     Году в 93-м сложились у Вити первые зарубежные гастроли. В Германию! Шутка сказать. Причем подготовкой довольно солидно занимались люди и здесь и там. Дело шло к тому, что Луферов пробудет в Германии не один месяц. Мы все волновались за него, зная его особые организаторские таланты. Подошел момент отъезда. Случилось так, что непосредственно перед отлетом в Германию Витю еще пригласили на фестиваль в Казань.
     Ну так и что ж, решили его ассистенты в России и в Германии, Казань, так Казань, не страшно, пусть едет. Только надо хорошенько время просчитать, чтобы все концы стыковались и на пересадках большой запас времени был. Ну не совсем же он “ку-ку”, в конце-то концов, чтоб в Германию на гастроли опоздать!
     Все рассчитали, купили ему удобные билеты из Москвы в Казань, из Казани в Москву, из Москвы в Берлин. С запасом по нескольку часов на каждую пересадку.

     Витя методично и последовательно опоздал на каждый рейс.

     У Александра Завеновича Мирзаяна сложные отношения с маленькими детьми. Мирзаян любит детей. Любит их по-настоящему, но абстрактно, в принципе. С детьми реальными, живыми, физическими он общается, ну, как бы поточнее выразиться… неуверенно, что ли… без энтузиазма. Не знаю, в чем уж тут дело. Но если, например, Луферов увидит в доме маленького ребенка, он немедленно упадет на четвереньки и будет гоняться за ним минут двадцать по квартире, лая и натурально кусаясь, а затем позволит ему сесть верхом, и все такое прочее, то Алик в квартире, где есть дети забирается самый дальний угол и косится из темноты, сверкая очками, с ужасом поглядывая, не подкрался ли хозяйский бутуз к его укрытию. Я сразу заметил эту Мирзаяновскую чилдранофобию, и, когда Алик приходил ко мне домой, я всегда следил за тем, чтобы мои Танька и Вовка не слишком близко подбирались к его углу. Хотя надо сказать, что Алик всегда сам подходил к ним первым, играл с ними, дарил замечательные подарки, а дети в нем души не чаяли. И все же я понимал, что перегружать нервную систему Алика не надо. Неприметно, вежливо оттирал я Таньку с Вовкой от гостя минут через 5 общения, отвлекал чем-нибудь их и Алика.

     Одно из предположений по этому обстоятельству Мирзаянова характера возникло у меня, когда я ознакомился с условиями жизни и творчества великого барда и мыслителя наших дней.

     В те годы Алик жил на Юго-Западе Москвы в крохотной квартирке на втором этаже чудовищного спального дома-монстра. Райончик, надо сказать, тот еще. В громадном квадрате двора с утра до ночи толклись персонажи этих пролетарских выселок: безумные старухи, фиолетовая пьянь и трудные дети из трудных семей, оравшие в ходе своих жутких игр голосами генерала Лебедя. Содержание их речевок приводить не будем, оно не для печати.

     Учитывая творческий, отшельнический характер натуры и работы Алика, семья выделила ему крохотную, но отдельную комнатку в качестве кабинета. В этой комнатке Алик должен был уединяться в музейной тишине и предаваться захватывающей Игре в Бисер, окунаться в водоворот видений и образов, составляя из них ткань новых произведений и парадигм. Однако у этого рабочего кабинета духовидца оказался один огромный порок: его окна выходили во двор. И как раз в том углу, где всего больше любили тусоваться местные прогульщики и переростки-дебилы. Их хриплая матерщина грубыми голосами реальности врывалась в тонкие иллюзорные миры, витавшие под потолком мирзаяновой комнаты, и от гармонии не оставалось и следа.
     Мирзаян вел тысячелетнюю изнурительную войну с детьми-бандерлогами под своим окном, как империя Хань с кочевниками Внутренней Монголии.

     Звоню Алику по поводу какой-то текущей проблемы первокруговской жизни, хочу посоветоваться. Однако разговор через минуту принимает отвлеченный, а затем и мировоззренческий характер. Текст примерно таков:

- И вот тут совсем недавно до меня дошло, - делится открытием Алик, - что физическое выражение творческого бытия может быть напрямую сопоставлено с движением точки по окружности, радиус которой не бесконечен, но, скажем, неопределен, размер его, ну… не имеет значения, что ли… Как, например, радиус горизонта,.. или, лучше, как радиус кривизны пространства… Ты понимаешь?!

- Ну-у… в общих чертах… только какова образная роль этой точки в общей схеме… - простодушно пытаюсь вникнуть я в новую космогоническую модель.

- Как!? Это ни при чем!! Важны гравитационные напряжения, возникающие в каждый момент отрыва этой точки от точки пространства…

     И вот в таком духе продолжается беседа. Телефон работает чудесно, голос Алика звучит на фоне уличных шумов. Алик вдруг прерывает свой монолог и грудным интеллигентным голосом говорит:

- Погоди, дорогой, секундочку, я тут… сейчас, Вовчик…

     Я слышу, как он кладет трубку на стол и шмыгает куда-то от телефона. Затем издалека в телефонном эфире ясно раздается голос совершенно другого Мирзаяна:

- Эт-то что такое?! А ну пошли отсюда, козлы, уроды! Я вам поору! Я щас выйду, все ноги вам переломаю! Дебилы!

     Затем опять шарканье шлепанцев, Алик берет трубку и теплым голосом Сергея Юрского продолжает прерванный монолог:

- Ну, так на чем мы там с тобой… я тут чайник, знаешь, выключил… да… чайку сейчас… Ну так вот, если говорить о парадигме духа в целом…